И, наконец,
зададимся вопросом, почему старые предрассудки столь внезапно утратили
поддержку, что, хотя (к вящему позору государственных лидеров и вождей)
законы, с помощью которых угнетатели могут душить или подавлять всякую
свободу мысли и слова в этих вопросах, всё ещё не подлежат апелляции и
заточены под руку наших фанатиков и изуверов (не так давно вполне
порядочному лавочнику был вынесен приговор «богохульство» за
высказывание, что, если современная девушка объясняла бы свою внебрачную
беременность, утверждая, что ей явился Святой Дух, мы знали бы, что нам
думать: замечание, которого бы никогда не было им обронено, будь у него
верные представления о том, как эта история попала в евангелие), они
используются исключительно против бедняков, да и то лишь вполсилы.
Потому,
будь даже у всех нас умственная способность верить в Искупление, мы
должны отказаться от этого намерения, на что у нас есть безусловное
право. У каждого, кому предлагают спасение, есть неотъемлемое
естественное право ответить: «Нет уж, спасибо: Я предпочитаю сам в
полной мере отвечать за свои поступки; не по мне это — сбросить все
грехи на козла отпущения: я был бы куда менее осторожен, совершая их,
если бы знал, что они не будут мне ничего стоить».
Историческое
исследование и палеографическая критика, несомненно, продолжит
демонстрацию того, что Новый Завет, как и Ветхий, редко рассказывает
единую историю или разъясняет единую доктрину, но куда чаще позволяет
нам собирать и накапливать широко разрозненные и даже не связанные друг с
другом традиции и доктрины. Но, так или иначе, все эти расхождения,
интересующие учёных и (в зависимости от обстоятельств) принимаемые или
отвергаемые людьми, штурмующими или защищающими бумажные укрепления
непогрешимости Библии, не имеют практически ничего общего с целью данных
страниц.
Теперь
рассмотрим простенькую ситуацию. Новый Завет рассказывает две истории
для двух различных категорий читателей. Первая — старая история об
обретении нами спасения через искупительную жертву божественного
персонажа, жестоко убиенного и восставшего из мёртвых на третий день:
история, которую принимали апостолы. И в этом рассказе политические,
экономические и нравственные представления Христа не имеют значения: всё
дело в искуплении; мы же спасаемся своей верой в него, а не делами или
мыслями (кроме, разве что, этой конкретной), воплощёнными в практические
дела.
Тем временем
неизбежный эффект падения особых доктрин Иисуса и возвращения к Иоанну
Крестителю привёл к тому, что обращать язычников стало проще, чем
евреев; и, следуя путём наименьшего сопротивления, Павел стал апостолом
для язычников. У иудеев был собственный обряд инициации: обрезание; и
они относились к нему с суровой ревностью, ибо он отмечал их как
избранный народ Божий и выделял из числа необрезанных язычников.
Обнаружив, что крещение быстрее прокладывало себе путь среди язычников,
чем среди евреев (ибо позволяло им претендовать на то, что их
благословляет обряд более современный и авторитетный, нежели Моисеев),
Павел был вынужден признать, что обрезание потеряло смысл; для иудеев же
это было недопустимым святотатством.
В скорости
Павел должен был обнаружить, что его последователи обрели душевный покой
и победу над смертью и грехом ценой всякой моральной ответственности;
ибо он сделал всё возможное для такого нововведения, компенсируя добрые
дела проверкой на искреннюю веру и настаивая на том, что искренняя вера
необходима для спасения. Но поскольку его система коренилась на том
простом факте, что к тому, что он называл грехом, относится секс и,
следовательно, неискоренимая часть человеческой природы (иначе для чего
Христос искупил грехи всех будущих поколений?), — он не мог утверждать,
что грех этот, даже в худших своих крайностях, может лишить грешника
спасения, ежели тот покается и уверует.
Неожиданно в
этой сцене появляется гениальный человек, Павел, ярый антихристианин,
хранящий одежды мужей, побивающих Стефана камнями. Он терзал христиан с
великим рвением: досуг, который совмещал он с деланием палаток. Эта
предвзятая ненависть к Иисусу, которого он никогда не видел, —
патологический симптом характерных свойств его совести и нервной
конституции, предающих своих жертв тирании двух навязчивых страхов:
страха греха и страха смерти, которые могут называться также страхом
секса и страхом жизни. Что до Иисуса, с его здоровой совестью более
высокого порядка, он был свободен от этих страхов.
Вернёмся же
теперь к новозаветному повествованию; ибо случившееся после исчезновения
Иисуса весьма поучительно. К несчастью, распятие обернулось полным
политическим успехом. Помнится, написав об этом в словах, приведённых
чуть выше, я серьёзно шокировал самую приличную газету своего родного
города, «Дублин Дейли Экспресс», ибо моё журналистское высказывание
свидетельствовало, что я отношусь к этому как к ординарному событию
вроде самоуправления или страхования: то есть (хотя подобное и в голову
не приходило редактору) как к событию реальному, всамделишному, а не как
к части богослужения.
Когда мы
обращаемся к теме брака и семьи, мы видим, что Иисус возражает против
этого частного присвоения людей, которое составляет суть супружества,
точно таким же образом, как и против частного присвоения богатств.
Женатый мужчина, говорил он, старается угодить своей жене, а замужняя
женщина — угодить своему мужу, вместо того, чтобы радеть о Боге. Это
вариация на тему «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».
Восемнадцать столетий спустя ту же мысль высказывает человек, совершенно
не схожий с Иисусом — Талейран. Женатый мужчина с семьёй, говорит
Талейран, делает всё ради денег.
В вопросе о
преступлениях и семье современная мысль и опыт не прольют нового света
на точку зрения Иисуса. Когда Свифт удосужился проиллюстрировать в своих
произведениях испорченность нашей цивилизации, составив каталог
творимых ею негодяев, он всегда выделял судьям место рядом с осуждёнными
ими. И, по всей видимости, он делал это не в качестве переосмысления
доктрины Иисуса, но в результате собственных наблюдений и суждений. Расследуя
уголовное дело, судья, герой одного из рассказов Гилберта Честертона,
оказывается настолько поражён нелепостью своей позиции и жестокостью
того, что ему приходится делать, что, без промедлений и не сходя с
места, сбрасывает с себя мантию и выходит в мир, дабы вести жизнь
честного человека, а не эдакого бессердечного идолища.
