Страдание
старше мышления. И по праву старшинства оно указывает ему о чем мыслить. Со
временем, если человек дает себе труд мыслить последовательно и систематично,
страдание само становится единственнымпредметом мышления. Мышление есть мышление о страдании и на основе
страдания. Разумеется, не всякое думание есть мышление. Но человек начинает
действительно мыслить только тогда, когдав орбиту его мышления вовлечено страдание. И на высотах метафизики
мышлением все равно руководит страдание - и у чистого разума есть своя чистая
боль. Мышление есть атрибут страдания.
Истинное
богоборчество никогда не бывает буйствующим произволом, несоглашательством ради
несоглашательства, наоборот, богоборчество есть самостояние в свободе, духовное
столпничество в ожидании благой вести. Богоборчество есть также нечто
противоположное богохульству. Богохульство движется смелостью, почерпнутой из
сознания возможной, вполне реальной кары, возмездия высшего Судии, и потому в
своей страсти оскорбления святыни удерживает смысл священного, отталкивая его и
тем самым к нему привязываясь и его утверждая. Богохульство
еще помнит слово "грех", оно и возможно только там, где это слово
наполнено смыслом.
Исторический
человек не создает, а открывает определенную метафизику. И, как правило, открывает он ее не целиком, но в силу ограниченности
индивидуального сознания, некую ее часть. Поэтому вполне закономерен тот факт, что тот
или иной мыслитель, мысляший в русле господствующей метафизики, которая выпала
емув его историческом времени, в силу
меняющейся интеллектуальной атмосферы эпохи, начинает мыслить в некотопрых
аспектах в русле новой, идущей на смену метафизики, для эпохи же остающейся все
еще маргинальным образом мысли. Тогда говорят, что этот мыслитель «опередил
свое время».
Народы как
люди. Рождению народа как метафизической
общности полагает начало какая-то одна или несколько близких по времени великих
катастроф, захватывающих и увлекающих в свою бездну все прежние умственные
достоверности, катастроф, после которых уже невозможно опираться на прежние
верования. Страдание рождает народ. Время страданий есть время наибольшей
восприимчивости к изнаночной стороне мира, и в этот трагический и таинственный
момент свершается незримое рождение народного духа.
В наше синтетическое время небывалое распространение
получил особый поверхностно-синтетический склад ума, для которого любая
аналогия в ряду явлений предстает как сущностное тождество: все религии говорят
о едином Боге, следовательно, все религии говорят об одном и том же Боге. Для
современного европейца в роли Бога явлен всего лишь реликт христианского
божества, то, что осталось от Его всесовершенства после того, как деизм и
пантеизм экспроприировали творческие возможности Бога в пользу природы вместе с
Его разумностью и благостью, и то, что осталось от Него вслед за тем, как
романтизм отнял у Бога-Природы и разумность, и благость, возвестив миру об
иррациональной Воле.
Постмодернизм как общее умонастроение есть следствие
тех неудач, которыми так богат наш век. Для постмодернизма прошлое уже не
является чем-то таким, что требует пиетета, - оно лишь склад готовых идей и
форм. И если исторически возникновение постмодернизма связано с процессами в
сфере искусства и его симптомы могут быть выявлены из художественной практики,
то вневременные его признаки больше тяготеют к тем моментам современной
настроенности к миру, которые улавливаются философским размышлением.
Абсурд - это имя метафизического трагизма в
историческом воплощении новейшего времени. Уже не безосновностью, не бездной
оборачивается трагизм человеческого удела, но переживанием бессмыслицы,
вбирающим в себя и неустранимую случайность человеческого здесь-бытия, и
неразрешимое противоречие между человеческим желанием смысла и бессмыслицы
мира. Абсурд рождается в столкновении человеческой мысли с молчанием небес.
Мысль заново фиксирует ущербность частичного человеческого существования.
Трагедия всей истории нигилизма состоит в том, что
сотериология без Бога всегда приводит человека к отрицанию или мира или себя.
Трагизм естественного богопознания в том, что у него нет альтернативы в рамках
своей естественности. Эта естественность православным учением о мире и человеке
называется падшестью. В силу своей падшести, изменившей весь строй Творения,
естественное богопознание вынуждено торить пути нигилизма. Трагизм мира и
человека не в том, что они изменчивы, плохи, смертны, а в том, что они суть
падшие мир и человек.
Для Канта нравственный поступок необходим, но
осуществим лишь в трансцендентном мире, в который должно верить. Имманентное
оказывается средством для трансцендентного. Истолкование мира как представления
требует восхождения от одной целесообразности к другой и в конце не оставляет в
нем ничего безусловного. Даже культура становится средством в поиске абсолютного.
Ни в познании, ни в практике человек принципиально не имеет никаких гарантий
достижения целей, поскольку имеет дело с представлением.
В ряду идеальных типов, порожденных основными
умонастроениями эпох, вслед за ремесленником появляется ученый. Уже не Робинзон
Крузо, но Фауст, ученый, стремящийся к последнему знанию, становится героем
новейшей цивилизации. Поскольку изменчивость в форме истории, эволюции,
развития стала единственной заслуживающей внимания сущностью и мир
эмпирического поблек, перед ученым встает проблема метафизического определения
места всего действительного, логикой нигилизма истолкованного отныне как
несуществующее, неистинное бытие.
